Неточные совпадения
Да, и штабс-капитан: в
сердцах простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас, восторженных рассказчиках на словах и на бумаге.
— Сам не знаю,
капитан. Ничего больше, как голос
сердца.
Оно писано к отцу Петра Андреевича и содержит оправдание его сына и похвалы уму и
сердцу дочери
капитана Миронова.
Так оно, наверное, и было: когда
капитан решил оставить у себя сиротку, то, без сомнения, слушался только своего доброго
сердца, а не расчета.
— Позволю себе спросить вас: ежели бы теперича они не злоумышляли, зачем же им было бы опасаться, что их подслушают? Теперича, к примеру, если вы, или я, или господин
капитан… сидим мы, значит, разговариваем… И как у нас злых помышлений нет, то неужели мы станем опасаться, что нас подслушают! Да милости просим!
Сердце у нас чистое, помыслов нет — хоть до завтрева слушайте!
Капитан действительно замышлял не совсем для него приятное: выйдя от брата, он прошел к Лебедеву, который жил в Солдатской слободке, где никто уж из господ не жил, и происходило это, конечно, не от скупости, а вследствие одного несчастного случая, который постиг математика на самых первых порах приезда его на службу: целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей, он попробовал раз у исправника поиграть в карты, выиграл немного — понравилось… и с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой страстью: он всюду начал шататься, где только затевались карточные вечеринки; схватывался с мещанами и даже с лакеями в горку — и не корысть его снедала в этом случае, но ощущения игрока были приятны для его мужественного
сердца.
— В пьяном виде Липутину. Липутин изменник. Я открыл ему
сердце, — прошептал бедный
капитан.
Капитан поклонился, шагнул два шага к дверям, вдруг остановился, приложил руку к
сердцу, хотел было что-то сказать, не сказал и быстро побежал вон. Но в дверях как раз столкнулся с Николаем Всеволодовичем; тот посторонился;
капитан как-то весь вдруг съежился пред ним и так и замер на месте, не отрывая от него глаз, как кролик от удава. Подождав немного, Николай Всеволодович слегка отстранил его рукой и вошел в гостиную.
Утро между тем было прекрасное; солнце грело, но не жгло еще; воздух был как бы пропитан бодрящею свежестью и чем-то вселяющим в
сердце людей радость.
Капитан, чуткий к красотам природы, не мог удержаться и воскликнул...
— Как ты меня испугала, моя милая, недобрая женушка. Если бы ты знала, что ты сделала с моим
сердцем. Ведь такой ужас на всю жизнь остался бы между нами. Ни ты, ни я никогда не могли бы забыть его. Ведь это правда? Все это: помощник
капитана, юнга, морская болезнь, все это — твои выдумки, не правда ли?
— Глаз художника и
сердце бульдога! — сказал Галуэй.
Капитан шумно откашлялся.
Сердце мое билось так, что вино в стакане, который я держал, вздрагивало толчками. Без всяких доказательств и объяснений я знал уже, что и
капитан видел Молли и что она будет здесь здоровая и нетронутая, под защитой верного друзьям Санди.
Я почувствовал, что
сердце у меня забилось сильнее. Мне показалось, что
капитан должен знать что-нибудь и о Надежде Николаевне.
Время от времени штабс-капитан из разных почтовых отделений посылал телеграммы в Иркутск, и все эти телеграммы выражали глубокую заботливость о каком-то раненом, тяжело больном человеке, вероятно, очень близком
сердцу штабс-капитана.
— Я? — закричал тот. Глаза его потухли, но губы еще нервно кривились. — Я — штабс-капитан Рыбников! — Он опять со смешной гордостью стукнул себя кулаком по груди. — Мое русское
сердце болит. Позвольте пожать вашу правую руку. Я под Ляояном контужен в голову, а под Мукденом ранен в ногу. Что? Вы не верите? Вот я вам сейчас покажу.
«Но полузатопленное судно не шло ко дну: вероятно, пустые бочки, бывшие в трюме, спасли нас», — вставил
капитан, — и надежда закралась в
сердца моряков, надежда, что вот-вот на горизонте покажется парус судна, которое заметит погибавших.
Предложить подобный вопрос моряку-капитану да еще американцу — значило задеть самую нежную струнку его
сердца и поощрить наклонность к самому вдохновенному вранью, которым отличаются многие моряки, обыкновенно правдивые, кроме тех случаев, когда дело касается достоинств судов, которыми они командуют.
Это спокойствие как-то импонировало и невольно передавалось всем бывшим на палубе. Глядя на это умное и проникновенное лицо
капитана, который весь был на страже безопасности «Коршуна» и его экипажа, даже самые робкие
сердца моряков бились менее тревожно, и в них вселялась уверенность, что
капитан справится со штормом.
У Володи и у большинства молодых людей восторженно сияли лица и горячей бились
сердца… Эта речь
капитана, призывающая к гуманности в те времена, когда еще во флоте телесные наказания были во всеобщем употреблении, отвечала лучшим и благороднейшим стремлениям молодых моряков, и они глядели на этого доброго и благородного человека восторженными глазами, душевно приподнятые и умиленные.
Сначала он страшно обрадовался, что его командируют к генералу. Юноша помнил прекрасно, что сарай, в котором он оставил раненую девушку, находился всего в какой-нибудь полуверсте от горы. Стало быть он, служа проводником командируемой туда батарее и доведя артиллеристов до холма, найдет возможность завернуть по дороге за дорогой раненой. И вот новое разочарование!
Капитан Любавин требовал его обратно сюда. И впервые недоброе чувство шевельнулось на миг в
сердце Игоря.
Тяжелое, громыхающее плюханье возвестило
капитана о близости такого снаряда и, едва успели его люди укрыться за тяжелыми металлическими щитами, как страшный снаряд разорвался в самом
сердце траншеи, повредив две батарейные полевые пушки.
— Господин статский советник и на меня, кажется, в большой претензии? — заговорил Кузьмичев. —
Сердце у него неотходчиво. А вы, Василий Иваныч, рассудите: ежели бы каждый пассажир, хотя бы и в чинах, начал распоряжаться за
капитана, мы бы вместо фарватера-то скрозь бы побежали, ха-ха!
Тон
капитана пришелся Теркину по
сердцу. И весь этот интимный разговор прошел без ближайших свидетелей. Около никто не сидел, и чтобы не очень было слышно, Теркин придвинулся к самому кожуху.
В
сердцах Подсохин мысленно назвал
капитана человеком черствым, не одаренным от природы чувством высокого и прекрасного; но, крепко сохраняя субординацию, перестал с того времени писать служебные бумаги пространно и кудревато.
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти
капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах
капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de coeur) [парижанку
сердцем] в то время, как сам поступил во французскую службу.